Тексты / Проза / Вик Асатуров

Вик Асатуров

Хмурое утро...

Теряю им счет, но благодарен им. Почему-то именно таким безнадежным
утром отлично работает воображение. Составляю какие-то рассказы, сюжеты
для картин. Все так трансцедентально, по ту сторону сознания,
диалектики...может, я извращенец.

Дверь с грохотом открывается, появляется Вик в глубочайшей степени
опьянения. Говорит, выгнали из вытрезвителя, потому как сильно пьян. Что
у них там вроде даже что-то зашкаливать начало. Верю. Верю. Верую в
тебя, господи.

На Вике уже нет моих штанов, вместо них - детские кальсоны с вышивкой из
"Ну, погоди", украл, видимо. Он лежит на полу, говорит протяжно.

Иногда мне кажется, что это - Иисус Христос, которого не стали
распинать, а отпустили с миром, и вот от отчаянья, что ему не дали
искупить грех человеческий, он пьет, ворует, обманывает. Я помню,
Витенька, все помню.

Ты приходил ко мне с униженными и оскорбленными, ты приводил каких-то
шоферов дальних рейсов, которые пили, потом угрожали ножом. Один раз ты
привел врожденного сифилитика, плакал над ним, жалел. Мы пили вино.
Потом сифилитик спер у меня несколько книг. Ученики христовы.

Я помню, как ты пришел один раз ночью, в пальто с чужого плеча и с
ведром картошки. Стал рассказывать, как ты встретил мужика на улице, с
ведром, и зная мою любовь к жареной картошке, попросил у него несколько
картофелин. Мужик отказался и тебе пришлось его завалить. Ты сидел на
диване и вдохновенно врал, просил сердечных капель, потому как за друга
грех взял на душу.

Я делал вид, что верю тебе, подыгрывал. Все отвернулись от тебя, мои
друзья ненавидят тебя, один я тебя люблю - просто тебе не дали искупить
грех человеческий...

Приходит твоя мама, она очень влиятельный человек, она просит тебя идти
домой. Затем приходит твоя жена, она беременна, ей скоро рожать. Мы
выводим тебя и идем скорбной группой по улице - впереди ты, шатаясь,
потом твоя мама, потом беременная жена, потом я.

Иероним Босх вянет, вянет, вянет...

Я возвращаюсь в мастерскую, начинаю что-то мазать на картоне. Вроде
получается, начинаю расходиться, вдохновенно размазываю краски почем
попало. Мастерская в это время заполняется людьми. Они оживают, стонут,
пьют лихорадочно воду, тупо разглядывают меня.

Наконец приходит один из апокалиптических всадников - он реставратор, у
него две тысячи рублей, заработанных на покраске собора Св. Петра. У
него есть намерение пропить эти деньги с милыми приличными людьми. Милые
приличные люди с восторгом принимают это предложение, и группа захвата в
количестве трех человек резво устремляется к магазину с огромной сумкой.

Сам реставратор, насмотревшийся фресок со сценами Страшного Суда, ходит
по комнатам, предвкушая сарданапалов пир. Я лихорадочно пытаюсь
докрасить что начал, меня охватывает отчаяние, но поздно. Возвращается
группа обеспечения праздника, усталая и счастливая.

На импровизированный алтарь выставляются тотемные истуканы. Портвейн
777, много. Яства, какие дозволяют нам наши гастрономы. Откуда-то
появляется нивесть как сюда попавший немец. Из-за маленьких круглых
очков он таращит удивленные глаза, решив, что попал в какую-то секту.

Реставратор непреходящих ценностей, охраняемых государством, поднимает
заздравный стакан.

- Ну-с, начнем, пожалуй. С богом! - говорит он, оперевшись одной рукой
на полную женщину, захваченную по дороге для него по такому случаю.

Все с богом начинают, дальше спираль раскручивается как обычно.
Пошло-поехало, запело, забурлило, заорало. Низвергнутые опустошенные
истуканы катаются по полу. Кто-то идет дальше.

Встретил Будду - убей Будду, и вот уже кто-то на кухне бьет бутылки. Его
останавливают. Кто-то меня толкает в плечо:

- Пойдем смотреть, как немца будут бить за Бухенвальд!

Еле выручаю немца от возмездия, уверяю желающих начистить ему морду, что
это не он, что это Гитлер. Еле стоят на ногах, требуют, чтобы вел к
Гитлеру. Говорю:

- Завтра пойдем, а сейчас - танцы!

Все с готовностью устремляются в комнату. Окосевшие дамы с чувством
собственного достоинства лихо лавируют среди обезумевших кавалеров. Те
танцуют натужно, тяжело, с упоением.

Вдруг из табачного дыма выплывает фигура прекрасной дамы, затянутой в
шелка. Дама наносит мне две коротких затрещины, после этого я узнаю свою
возлюбленную, которая уезжала к родителям и вот неожиданно появилась, в
самый разгар, так сказать, праздника.

Пытаюсь оправдаться, что, мол, день рождения друга, что, мол, имею
право. Представляю ей друга, правда, имени его не знаю. Друг выпячивает
сальные губы и сладострастно целует ей руку, еле отрываю его от своей любви.

- Все нормально! - кричу. - Танцуют все!

Оказывается, что все и танцуют. Немец - так тот круче всех,
выслуживается, наверное.

Выхожу на улицу. Из темноты выплывает моя старуха, мой оракул. Говорит,
приезжала милиция, стучались к вам, потом дверь пробовали ломать. "Вы
ничего не слышали?" Я говорю: "Нет".

Она продолжает: "Так они канат привязали к ручке двери, другой конец - к
машине, дергали, дергали, пока ручка не отлетела, потом плюнули и уехали
- наверное, за подмогой."

Я возвращаюсь. Праздник в самом разгаре. Всё, бежать, бежать отсюда, -
спасительная мысль - в деревню!

Я собираю впопыхах сумку, выхожу на улицу, иду на вокзал. Иду, иду,
иду... Я приеду в деревню, буду там работать, я буду ковыряться в
огороде, я буду молиться богу, да, да, молиться богу. Я буду пасти
коров. Я буду простым естественным человеком.
*
Мы сидели в летнем кафе "Ракушка". Был сонный-пресонный день.Сознание,
обложенное ватой, не воспринимало окружающее. Лето. Жара.

Мы пили какой-то напиток, отдающий сырым подвалом. Глядели друг на
друга, по сторонам, вниз. Молчали, говорить было не о чем и незачем.

И вдруг появился Вик. Он зашел уставший, с каким-то остановившимся
взглядом. На руках у него был ребенок месяцев шести. Он сел рядом с
нами, заговорили о том-о сем. Все делали традиционную "козу" и с
натужным сюсюканьем пугали ребенка. Ребенок удивленно смотрел на
идиотов, корчивших рожи.

Затем Вик встал и пошел выходу. Он уходил, а я не удержался, чтобы не
сделать для себя вывод: "Вот уходит богочеловек. Уходит, уходит, уходит,
потом придет его сын, потом придут сотни, тысячи, миллионы. Как жарко,
господи..."
*

Просыпаюсь от тяжелого дыхания в лицо. Открываю глаза, вижу нависшее
надо мной мерцающее пятно. Отодвигаюсь и фокусирую взгляд. В истерзанном
нечеловеческой гримасой лице узнаю Вика.

Борода обрезана клочками, нижняя губа висит окровавленным ошметком,
глаза слезятся, шапка сдвинута набекрень, одно ухо висит, как у
хрестоматийного недотепы-колхозника из фильмов 30-40х годов, зато шарф
аккуратно заправлен в застегнутую на все пуговицы куртку.

Он пытается мне что-то сказать, но не может - нижняя губа не слушается,
шевелится только верхняя. Нечленораздельные восклицания "ГОА - ГОА",
затем он безнадежно машет рукой и садится на стул.

От него лихо несет спиртным. Я пытаюсь очухаться ото сна и идиотски
улыбаюсь, затем начинаю как-то сдавленно хохотать, потому что
обнаруживается, что он еще вдобавок и без штанов, то есть в одних
трусах. На ногах - надетые наоборот сапоги.

На улице как раз зима в полном разгаре.

Пытаюсь выведать, что произошло, заодно вспоминаю, что еще вчера вечером
они с Гошей, взяв мои книги "Справочник психиатра", "Литература
древнего Востока" и еще разную мелочь, пошли продавать их какой-то
учительнице, знакомой Вика.

Им очень хотелось выпить, время было позднее и они так и сгинули в ночи.
И вот утром вернулся один Вик в таком измученном виде. Он сидит на стуле
и тоскливо глядит на меня.

- ГОА! , - говорит он бесстрастно.

- Что с ним?, - участливо спрашиваю я

- Маина, - говорит Вик. - Гоа опал!

Оказывается - малина, Гоша пропал. С помощью мимики и жеста выясняется,
что до учительницы они так и не дошли, встретили по пути двух назнакомых
мужиков, те им предложили с ними выпить. Этим же только это и было
нужно, пришли к мужикам на квартиру. Оказалась какая-то малина,
бандитское логово. Сначала их поили. Потом, налив стакан, заставляли
выпить, после этого давали закусить ударом в челюсть. Выяснилось, что
таким образом они выпили много, но хмелели мало, потому как закуска с
обратным эффектом была.

Вик нечаянно разбил у них вазу, вероятно, после очередного соленого
огурчика в челюсть. За это его вытряхнули из штанов и отпустили за
деньгами, чтобы за вазу расплатиться. Вот почему он, собственно, здесь.
Потому как домой ему смысла и надежды нет идти. А Гоша остался там, и
какова его дальнейшая судьба, можно только предполагать.

Я одеваюсь, нахожу для него свои старые штаны. Они ему велики, он
подвязывает их веревкой и мы идем выручать Гошу. На улице праздник,
выборы в Верховный Совет СССР. Звучит музыка, люди ходят нарядные.

Вик идет рядом и уныло смотрит куда-то вдаль.

Вчера он зашел ко мне после долгого перерыва. Мы не виделись полгода.
Сначала он лежал в психлечебнице - это после того знаменитого случая,
когда за ним погнались рыбки из аквариума. Он баловался иногда "колесами".

Так вот, погнались они за ним, а он - не будь дурак - и спрыгнул со
второго этажа (потолки высокие, старый дом) на глазах у молодой жены.
Хорошо внизу дерево срубленное лежало,отделался сотрясением мозга, да
жена сдала в сумасшедший дом.

Потом он вроде вышел оттуда, жил, казалось, нормально, иногда выпивал,
ну, а когда выпивал, то обязательно попадал в какие-нибудь переплеты.

С этим человеком связано становление моей личности. В свое время моя
юность прошла под его знаменем. Вокруг этого знамени собирались люди,
которым вечно чего-нибудь в жизни не хватало.

Мы петляем дворами. Выходим к маленькому домику, затерявшемуся среди
бестолковых закопченных громадин. Крашеные голубым наличники, аккуратный
ухоженный дворик. Огромная собака на цепи смотрит хмуро, недобро.

Вик становится за углом и смотрит на меня с надеждой, ухо на шапке
печально свесилось. Я кричу через забор, внутренне готовый ко всему:

- Хозяин, - кричу я, - хозяин!

Согнувшись, из двери выходит приличных размеров лось, смотрит на меня
где-то так же, как его собака (см. выше).

- Ну?- после паузы выдыхает он.

Откашлявшись, начинаю вроде бы нагло, но под конец, струхнув, скатываюсь
на тон гоголевского просителя:

- Дело вот в чем...как бы... мой приятель Гоша... он где?

- Ушел, - лось спокоен и рассудителен. - Иди с богом, мил человек, ушел
твой Гоша, десять минут назад.

- Спасибо, - почему-то говорю я и иду . Вик слышал разговор парламентариев.

- Ну и слава богу, значит, жив, значит, жив.

Он прощается со мной и куда-то уходит. Я еду к Гоше. Открывает дверь его
жена, она взволнована.

- Слушай, что было, -говорит она с порога. - Звонок в дверь, я открываю,
там бабка, говорит: "Это не ваше там стоит во дворе?" Я вышла, гляжу -
стоит странное существо в носках, держится за дерево. Лица не разобрать
- грязь вперемешку с гематомами. Послушай, ведь его могли убить...

Мы заходим в комнату. Одиссей пьян и радостно хохочет:

- Прикинь, он мне в торец, а я ему в ответку! И так всю ночь.

Мы сидим с его женой, пьем чай, а он засыпает. Я прощаюсь, бегу по
каким-то делам, по дороге, в трамваях и на ходу, окунаюсь в какие-то
метафизические глубины, насилие и прочее, в голове носятся какие-то
сюжеты, я абсолютно не умею улаживать свои дела. Везде проколы, в
карманах зияет устрашающая пустота. Забегаю в редакцию, на бегу
раскланиваюсь в разные стороны, в дверные проемы, в табачные облака,
прошу денег взаймы в счет будущих гонораров, Нобелевских премий, божусь,
клянусь. Никто не дает.

Курю на втором этаже с Наташей - женщина с безнадежно романтическим
характером, пожелтевшая, с редкими волосами. Она пишет о молодой семье и
проблемах брака вообще.

Подходит Гиря, веселый подтянутый стукач, рассказывает политический
анекдот. Мы смеемся, но как-то кисло.

Где-то час слоняюсь по редакции, натыкаюсь на курьеров, просителей,
пьяных поэтов. Один из них отводит меня в сторону: "Будь осторожен, это
змея ..." и т.д. и т.п.

Вырываюсь на улицу, прошу немного мелочи у какого-то приличного мужика,
говорю, что подыхаю от голода. Дает рубль, пожимает плечами. Меня
настигает гитарист испанского толка с развевающимися бакенбардами, у
него еще два рубля. Покупаем бутылку вина, выпиваем ее в какой-то
подворотне, о чем-то говорим, о пустом, ненужном.

Идем ко мне в мастерскую. Идем, идем, идем. Приходим. Дверь открыта, на
диване лежит пьяный Анвар, смотрит телевизор. Показывают
многострадальный Ливан. Анвар вскакивает, орет:

- Представляешь, нас всего взвод, а против нас - сирийская дивизия
(почему?) - и тут мы как е...

Это его старая байка о том, как как он был военным советником на Ближнем
Востоке. Он беспредельно врет. Потом оказывается, что против него было
две дивизии, потом почему-то действие переносится в Анголу, потом он
уже орет благим матом:

- По-о-о-лк, слева повзводно на пятую линейную дистанцию Ша-а-агом..

В окно заглядывает старушечье лицо. Соседка, у меня полуподвал. Она меня
зовет, протяжно, визгливо. Выхожу. Просит покрасить ей окно. Лезу по
лестнице, начинаю красить Крашу, крашу, крашу... Внизу у меня раздаются
хриплые песни о любви. Прислушиваюсь - ого! - уже где-то пять голосов.

Старуха-соседка благодарит меня. Рассказывает, что у нее в
Днепропетровске дочь замужем за офицером, как у них все хорошо,
замечательно. Я вымученно радуюсь вместе с ней, что вот у ее дочери все
хорошо. Она меня предупреждает, что надо потише, "потому что приходили с
ЖЭУ по жалобе". Выясняли, грозились прогнать меня, к чертовой матери.

Темнеет. Лицо старухи приобретает форму слепка, зависшего в воздухе.
Говорящая маска предупреждает, что вчера выходили от меня несколько
человек, один отстал и упал возле туалета. Так и лежал часа два, спал.

Соображаю. Скорее всего гитарист испанского толка. Двор у меня большой,
по принципу гетто - железные лестницы наружу. Двор обозревается отлично.

Меня окликает антенный Володя - чудовищных размеров микроцефал. Антенный
- потому что его какой-то научно- популярный журнал надоумил, что можно
принимать сигналы из космоса в домашних условиях. И вот он уже несколько
лет бьется над этой проблемой. Вообщем-то, это его дело, но вся беда в
том, что он уверен, что это должен знать каждый.

И вот я стою и нетерпеливо переступаю с ноги на ногу, слушаю, как в
обычный тазик можно поймать сигналы НЛО. У него ботинки размера за 50, и
я раздавлен этой мощью.

Наконец скрываюсь от Володи, спускаюсь к себе. На кухоньке резво
управляется с двумя картофелинами и засохшей луковицей Митрич,
интеллектуальный бомж и известный гурман. В одной из комнат стоит гудеж.
Половины людей не знаю. Пьем вино, едим кабачковую икру.

Пытаюсь сосредоточиться на чем-то важном. Бесполезно, дионисийский
механизм включен, начинается сатурналия.

Анвар орет песни о любви и верности. Приходят две девочки. Кто-то, икая,
флиртует с одной из них. Оказывается, они пришли из домоуправления, по
жалобе, но законы жизни оказываются сильнее и они пьют с нами вино,
говорят о войне с хроническими неплательщиками за квартиры и мастерские.
Я объясняю, что я - неплательщик онтологический, что платить нечем,
разве что бутылки сдать.

Но Митрич уже позвякивает посудой и спешно уносит в рюкзаке все бутылки.

У меня сознание автоматически отключается, начинается работа сферы
бессознательного. Органично вплетаюсь в общий гвалт. Между Эрихом
Фроммом и сальным анекдотом динамично нажимаю на соседку по части
продолжения рода. Отключаюсь неизвестно когда.

Просыпаюсь один, на кровати, полураздетый. Стук в дверь. Темень
кромешная. Переступаю через кого-то на полу, подхожу к двери.

- Кто? - спрашиваю.

Доверительный женский голос за дверью:

- Открой... это я!

Открываю. На пороге - Иродида, причуда поэта, каприз художника, толстая,
некрасивая санитарка из онкологического института. Она вдобавок пьяна.
Подмышкой - банка спирта, сперла на работе. Шатаясь, роняя стулья,
проходит в комнату:

- Уф-ф! Еле дошла. Давай пить.

У меня болит голова, я ей говорю: "Дура!" - но делать нечего, выпиваю
грамм пятьдесят и быстренько бегу на кровать. Резво притворяюсь
спящим.Иродиада радевается догола и тоскливо ходит по комнате, зовет.
Потом благополучно падает на диван и успокаивается.

*

Когда берешь бутылку вина, сжимаешь ее за горлышко, чуть наклоняя
вправо-влево, наливаешь в стаканы и чашки - такие разные ...и лица над
столом - сосредоточенные, делающие вид, что этот процесс наполнения
стаканов - второстепенный, он ничего не значит.

- Как ты берешь эту ноту?
- Да? Ну, я обычно играю барэ..
- А..

Ну, вздрогнем по первой - и все как бы нехотя берут этот первый стакан,
переглядываются, кто-то еще по инерции говорит что-то незначительное.
Все поддакивают, примериваются, разглядывают стаканы на свет.

Обряд загнан в подполье, но дионисийские законы уже начинают потихоньку
вытеснять заботу о внешних приличиях. Кто-то первый не выдерживает и с
долгим клекотом выпивает стакан.

Инженеры в засаленных пиджаках, мастера строительных участков, художники
и поэты группируются, заговорщически оглядываются - их объединяет
сакральная тайна.

Они поклоняются одному божеству. Алтарь у них завален объедками и
заставлен бутылками - тотемными знаками их религии, которая примиряет и
объединяет все мировые религии.

Теософия Блаватской тлеет, философия троих, окрууживших бутылку,
движется неукротимо