ТИМА (Ксения Агалли, глава из книги "Василиса и Ангелы")Тима был удивительный человек. Это выражалось, в частности, в том, что, даже насвинюкавшись в кость, он был не в тягость обществу. Что его категорически не устраивало – он не хотел отрываться от коллектива по основным показателям. Поэтому, насвинюкавшись в кость, он заползал в помещение с относительно еще трезвым составом и искательно спрашивал: «Я вам противен? Нет, вы скажите – я вам неприятен?» Состав, понимая, что отстает от лидера, быстро добирал своего, и тогда ему становилось все равно. * * * Тима
«Погода была ужасная, принцесса была прекрасная»
«Нам еще не запретили курить, «Старик, я все понял, - сказал Тимофей в одной частной дружеской беседе с Вохелем, за бутылочкой хорошего вина по рубль восемь. – Чтобы не распадалась семья и сохранялась духовная связь между супругами, пить они должны вместе!» Вохель важно кивал, поскольку на тот момент служил источником и моделью тиминого озарения. Точнее, не он сам, а он с Василисой. Действительно, всем казалось, что они именно так и устроились со своим духовным и супружеским единством, раз вместе везде таскаются и пьют на равных. Все это, конечно, полная фигня. Никому совместное питье не помогло и ни от чего не уберегло, да и не могло, были запущены совершенно иные механизмы, против которых даже хорошее вино по рубль восемь полное тьфу. Не спасло и не сохранило, все свершилось в свои сроки, и у Вохеля, и у Тимы, особый сценарий припасен для каждого, но до времени неведом, разве что финальную мизансцену иногда удается смутно разглядеть среди бестолковой и глумливой повседневной чуши. Ну и пусть не помогло, с другой стороны, - но зато ведь как эту вялотекущую невнятную экзистенцию приукрасило, как затейливо расцветило, сколько воспоминаний для уцелевших! А уж приблизило или отдалило роковые сроки – не нам решать, не нашего это ума дело. Короче говоря, это я к тому, что Тима был прекрасен. Каким бы ужасным не было происходящее. Вот натыкается, к примеру, Василиса в коридоре на Тиму. Коридор узкий, темный, расположен в «Бункере» - мастерской Димы Дьякова. В помещениях по обе стороны коридора «вовсю идет гудеж», о чем тут же и поет в пределах слышимости поэт Леха. А Тима – нет, он тут, в коридоре. Стоит на полусогнутых, руками с трудом удерживает стенки, как распорка, головой смотрит вниз и кричит при этом страшным повелительным голосом: «Стоять! Я сказал, падла, стоять!» А кому кричит – не видно, заслонил перспективу. Василиса крутанулась туда-сюда, присела, заглянула Тиме под локоть – а там никого и нет! Себе он это приказывал, чтобы не рухнуть, не пасть низко, сохранить прямохождние. Нomo erectus – звание гордое, его еще заслужить нужно. Василиса поднырнула, взглянула в тимино лицо и просто остолбенела – так он был прекрасен в этот момент. Василису он не заметил. Нежнейшей души был человек Тима и грубых выходок себе не позволял. Это Леха мог, к примеру, на излете собственного дня рождения, когда все уже полегли кто где и спят как дети, и даже Василиса умаялась рыдать о неведомом и утихла в своем уголочке, - мог, говорю вам, вскочить на ноги с диким криком: “Всем спать! Всем молчать!” Из лучших, разумеется, побуждений. А кто из спящих случился нервный и за сердчишко стал хвататься – так и что, big deal, было чем отпоить, после Василисы еще оставался спирт в банке. Не таков был Тима. Вот прибыл он однажды в гости к Рюноске, да не один, а с кем-то еще, уже веселые и с собой припасено. А у нее в гостях тоже есть люди, частично знакомые. Расселись непринужденно, Тима ведет себя в том роде, что «где мы были мы не скажем, а что делали покажем», но очень дружелюбно, без нареканий. Тут один из рюноскиных гостей с чем-то своим в разговор встревает, с целым гривенником притом. Тима к нему оборачивается и ласково так наставляет: «Спи давай молчи давай, козел, не у себя дома». С явным желанием оградить интересы хозяйки дома Рюноски. Голоса при этом не повышая. Впрочем, был, кажется, изгнан. Кажется, надолго. Врачу, исцелися сам. Тоже ведь, небось, не у себя дома выступил. У себя дома он бывал еще менее резок и своих интересов не блюл вообще, даже и чересчур. Толокся там вообще всякий кому не лень, поскольку это был даже и не дом в обычном смысле слова, а дом тире мастерская, трехкомнатная, хоть и без удобств. Это роковое отсуствие санузла мы еще припомним, попозже. Так вот, мастерская из трех комнат, вы себе только вообразите! Сколько народу туда могло набиться, и какого народу! Были свои, были чужие, случайные и полуслучайные, иногда вообще мелкие бесы заводились. Такая была девушка Ираида, совершенно потустороннее существо темного стукаческого происхождения, любившее по совместительству бухнуть в кругу пасомых за их же счет. Это о ней как-то с неудовольствием докладывал Садат: «Захожу я к Тимофею, дверь заперта, стучу, а мне открывает Ирадиада эта – в одних трусах!» Имел ли он при этом в виду, что обычные приличные люди открывают по утрам чужие двери как минимум в двух трусах? Да, думается нам, именно это он и подразумевал – а то с чего бы такое возмущение. Была еще одна история, которая нас, собственно, возвращает к упомянутому минус-туалету в тиминой мастерской. Удобств, значит, не было, но потребности оставались, куда ж без них, и бегать приходилось во двор, где стоял деревянный трехдверный нужник, архитектуры классической – с дырками в полу. Не убирал там никто и никогда, а пользовалась вся округа, так что войти туда можно было только в глубоком обмороке. Особенно тяжкое впечатление он производил на посетителей зимой: обледенелые горы сами понимаете чего, ноги скользят, удержаться трудно, да и не за что, отверстие в полу устрашающе зияет, а деваться некуда. «Вы знаете, доктор, я в последнее время что-то криво какаю…» Да, такая вот неприятность. Но это не останавливало нескончаемого потока тиминых гостей, в том числе и случайных, знакомых чьих-то знакомых, тоже никому особенно не известных. Однажды, как раз глухой ростовской зимой это было, минус десять, скажем, кто-то привел барышню из Дома моделей, тогда они назывались манекенщицами, но это их не портило. Необыкновенной красоты была барышня, ноги, ресницы и все такое, помноженное на осознание всего этого великолепия. Тима был нокаутирован. Весь вечер он витийствовал, говорил о Спилберге пренебрежительно и о Стриндберге – с почтением, доливал вина в чудом раскопанный среди подрамников бокал. Распущенный хвост драконьих дивных цветов подрагивал, озаряя углы золотистым и алым. Присутствовавший при охмуреже Садат только посмеивался, ибо сам был ходок и виртуоз, но тут решил не встревать – очень уж друг завелся. Потом привалила еще одна порция шумных гостей, Тима отвлекся от своего предмета, утратил его из виду. А Садату приспичило как раз по нужде, то есть в нужник, тот самый. Вернулся он оттуда буквально через секунду, дела своего не сделавший, а, напротив, совершенно перекошенный. Впоследствии, придя в себя, он рассказывал о случившемся так: что подходит он к заведению, видит - одна дверь приоткрыта и свет внутри горит (а свет коммунальный, и жильцы следили за этим делом строго). Ну, думает Садат, забыл кто-то про уходя гасите свет, ладно. Тянет на себя дверь и видит внутри упомянутую топ, как мы бы сказали, модель, да не одну, а в тандеме с кем-то из гостей, в единственно возможном в тесном пространстве положении. Исключительно заняты собой и происходящим. Уж на что Садат человек бывалый, но тут впечатлился не на шутку, даже забыл, зачем пришел. Рванул обратно, накатил стакан для храбрости – друга предупредить о коварстве прелестницы. Заодно порадовался, что не Тима был непосредственным свидетелем акта коварства – натура-то впечатлительная, еще неизвестно, как бы отреагировал. Детали, в увиденном сильнее всего были детали. Но наутро все забылось, наоми наша шиффер сгинула как и не было ее, никто никак не реагировал. Тиме же было не до того чтобы там убиваться по мимолетному – у него были дела и поважнее. Нужно было творить, нужно было воплощать, времени оставалось совсем немного. В рамках творения и воплощения Тима был, кроме всего, постоянно переполняем идеями об устройстве каких-нибудь хеппенингов, пусть даже и не всегда заметных миру. Кто-то подарил ему однажды черное бомжиловское пальто, висевшее на длинном костлявом Тиме мешком – на зависть и в назидание любому позднейшему Кальвин Кляйну: «В этом сезоне в моде длинные черные пальто с эффектом поношенности». - Ты знаешь, старик – говорил Тима своему попутчику, чьего имени людская память милосердно не сохранила, – я вот думаю – надо бы на этом пальто записать весь И-Цзин, все его тетраграммы. Или там гексаграммы? Что-то я запамятовал… Они направлялись в ресторан «Ростов» кутить на неизвестно какие деньги, разве что попутчиковы. Не тимины же. Но культурной программе не суждено было состояться. Прямо в гардеробе с ними затеяли какую-то разборку «афганцы» – Чечни тогда еще не было, был Афганистан, ну да этого добра на любое поколение хватит. Что-то им такое не понравилось в мирном и доброжелательном Тимофее, какая-то, видимо, оскорбительная незаинтересованность в афганской теме, или, возможно, самостоятельное выражение лица, - неизвестно. Но они приступили к делу серьезно и даже принялись размахивать кулаками для начала под носом у попутчика, подбираясь к Тиме. И тут в нем проклюнулся интерес к возникшей на пути теме, и он спросил у одного, того, что был поближе: «Братан, а ты в танке горел?» – «Горел…» – замер тот, усиливаясь понять, к чему клонит классовый враг. – «Так что ж ты там не сгорел?!» – победно выкрикнул Тимофей, после чего возникшую секундную паузу наши приятели использовали единственно разумным способом – очень быстро сделали ноги. Что означает слиняли. И долго еще в тот ресторан ни ногой. Да не очень-то и хотелось. …Тима, без сомнения, был бы крупный пророк в любом отечестве, включая даже и собственное. Обведя добрым взглядом свое окружение и тех, кто в нем водился, он всем сообщил буквально следующее: Ах, родные мои лица, Верно, не вылечило время, теперь уже с уверенностью видно. А также не опровергло и даже не пошатнуло ни одного из могучих тиминых слов. Выйдешь на улицу, глянешь на окрестное село – глазами тела, души ли, несущественно, - все так и есть, именно что черепа. Зубья через один во рту понатыканы, вошь на аркане безвылазно присутствует, да не одна, а уже и детишков наплодила немеряно, «куда ж ты пойдешь – ни кола, ни двора!» – звучит по-прежнему свежо, хотя и не так бодрит, как когда-то. Однако каждому есть чем прихвастнуть: у кого речь быстра и захлебиста, кто взором хрустальным, незамутненным может ожечь, иной и словом щегольнуть самовитым, запротоколированным… Но главное – лица: родные, родные лица, дорогие сердцу черепа… |
|
|
| |