Галина Пилипенко. Памяти Сережи Тимофеева

Говорят, что умершие в праздник Святой Троицы становятся святыми. Сережке совсем необязательно было умирать. Не потому, что он и так был свят, нет, это слишком пафосно звучит. Святые, мне кажется, не пьют вино, не любят барышень, не торчат, не рисуют картин и не делают рок-н-ролл.

Сережка был, скорее, светлым человеком и легким. Как черные линии-чёрточки-пятнышки его рисунков, которые он разбрызгивал-раздрызгивал, испещряя лист. Недавно Кира Модылевский, директор московского ресторана «Union», где собирается околороковая богема и звезды, извините, эстрады, подарил мне безумно дорогую ручку. Цвета беззащитности и с моторчиком внутри, она умеет вибрировать и делать линии конвульсивными, нервными, судорожными, спиральными — какими угодно… «Уфты — сказал Тимофеев и, схватив ручку, сразу же стал рисовать — я всю жизнь стараюсь, а тут -моторчик». Ручка, косившая под технику Тимофеева, выдавала зеленый цвет.

Когда-то в студенчестве, мы делали самиздатовский журнальчик под названием «Лицо», а Тима — обложки к нему. Одна его обложка изображала прекрасное женское лицо-маску из-за которой выглядывало безобразное «лицо» черепа. Потом в нашей жизни случился рок-н-ролл и появился другой журнал, потом умер наш друг — одессит Игорь Ганькевич (группа БАСТИОН) и я пыталась сделать в журнале вокруг портрета Игоря траурную кайму. Не получалось. Тима справился с каймой в два счета, сказал — «Галя» и засмеялся. Я поразилась, мне стало даже неловко за Тиму, мне не было смешно. Потом я поняла, что ничего кощунственного не произошло — просто он иначе относится к вещам и событиям. И все.

Знакомая журналистка как-то заметила, что Тима очень легко смеётся. Это правда. И это точно. И это редкое сегодня качество. Он, мне кажется, легко относился и к жизни и легко, на глазах, работал, мог «враз» создать какую-нибудь инсталяцию и первым засмеяться, уверяя, что лучше — не сделаешь. Мог в мгновение уверить, что главнее «танцев Вако-Вако» на теперешний момент — нету.

Последний раз я помню его в день рождения Валеры Посиделова. Серёжа принес в подарок свою картину. Когда мы приколошматили картину к стене, мой сынишка, глядя на нее задумчиво произнес: «НЛО». Тогда Тима объяснил: «Полотно называется „Летняя прогулка“. А вообще там очень много солнечного и зеленого и летящего.

Потом была выпивка, разговоры, еда, словом, день рожденья. Наш гость — длинноволосый звукорежиссёр пошёл проводить маму — вернулся в крови, страшно избитый. Молодому поколению, которое выбрало спортивныe штаны „Адидас“, не понравился хаер — этого оказалось достаточно, чтобы избить человека по-зверинному. Потом посыпались стекла и град камней полетел в квартиру. Дети забились под диваны. Пришлось драться со стаей. Тимофеев дрался с „азартом“. Наконец, приехала милиция, пару малолеток увезли, наутро пришла сестра одного из них, стала просить какого-то прощения, когда ей показали избитого, опухшего нашего товарища — заткнулась. А Тимофеев стал говорить, говорить, говорить, объясняя ее нагидрольной голове, что есть что, и меня очень удивило с какой серьезностью „легкий“ Сережа отнесся ко всему этому происшествию. „Понимаешь — врубал Тимофеев девице-сестрице — ведь если твоему брату скажут „убей“ -он убьет — ты это понимаешь?„

Потом именинник Посиделов (ему — гитаристу — перебили нунчаком кисть руки) всех утешал:“ Драка — это ничего. В прошлый мой день рожденья было хуже — было ГКЧП. В аккурат 19 августа„.

Наверное, тяжелые люди и убили Серегу Тимофеева. Он уехал -вскоре. Не уезжать — нельзя. Бизнес-Ростову противопоказаны люди искусства. Они здесь могут искривиться как карликовые японские деревца, которым сначала специально мешают расти, стволы их становятся как варикозные вены, а за это их потом называют произведениям садового искусства. Тимофеев метался в поисках спонсоров-меценатов и даже находил. И направо и налево предлагал купить у него картины. Он уехал в Москву (“Если б знали вы как мне дороги подмосковные вечера“ — в интертрепации» Тимы), провинциализм ведь только поначалу занимал его. («Ты знаешь, хочется доехать в какой-нибудь мелкий городишко, провинциальный до онтологического ужаса, посидеть в кругу мелкой интеллигенции, посмотреть и послушать как они изящно язвят по поводу недостатка сахара, и именно здесь предвосхитить себя — какие трагедии ожидают нас в будущем. В этих мелких городишках, скажу я тебе, и собирается все изломанное, надрывное, закомплексованное. Затем, сконденсировавшись, все это едет каким-нибудь поездом типа Таганрог-Москва, туда, где строятся баррикады для борьбы с отжившим и реакционным, укладывается и выпирает таким, из этих баррикад, знаешь ли, закрученным многогранником (стыдно сказать, что напоминает)» (Сережа — мне пять лет назад в УРА БУМ БУМ ).

Он говорил, что надо реализовываться, что можно быть прекрасным художником и опережать свой век, при этом все время ощущая, что совершаешь некий подвиг и терновый венец… И что профессионализм можно, конечно, возвести в ранг эстетики, но только соприкоснувшись со всем передовым. «Как чукча — сказал Тима- чукча, который отучившись где-нибудь на романо-германском факультете университета, возвращается в стойбище и становится шаманом со знанием Канта и Гегеля. И на этом зиждется все явление „пост“ — возвращение к себе через трансцендентные бездны. А Москва — Москва дает среду, важно ведь не только умение рисовать, но и умение размышлять, общаться и еще куча других умений».

Наверное, Москва виделась Тиме Пекином, Ростов — Шанхаем, а все остальное вокруг — Роу Роу и я не знаю — оказался ли Сережа дорог первопрестольной и ее подмосковным вечерам…

Посиделов, съездив незадолго до смерти Тимы в столипу, сказал, что Серега живет так, как будто снимает кино с собой в главной роли. И важней всего в этом кино была скорость жизни. Он — при такой-то скорости и не мог стоять в очереди за вином (версия). За что в его легкое тело и всадили несколько пуль.

Сережа успел вместе с поэтом Игорем Бондаревским выпустить тоненькую книжку «Тряхенапуты», два магнитоальбома «Бессамемучо» и «Живая сила», о картинах Сережи лучше расскажут его друзья по товариществу «Искусство или смерть».

Тима очень любил обращение «старик»: «Послушай, старичок»… И, наверное, ему понравилась бы старость — он устраивал «Праздник любви великой царицы Клеопатры», где главными действующими героями были старухи-певуньи-бомжихи; в его и Кирилла Серебренникова клипе («Резиновые ноги, Кожаные руки») участвовала также немолодая Эльфрида Павловна Новицкая. Кстати, Кирилл обратил внимание на мистическое совпадение — до того как попасть в реанимацию, Тима в релаксах четветрого канала — «Все будет хорошо» -сыграл врача… Может быть, ему понравилась бы старость, да что теперь об этом…

Сегодня, в день смерти Сережи и праздника Святой Троицы, когда в дом полагается приносить ветки деревьев и траву, мне вспомнилось мое давнишнее интервью с Сережей, которое мы с ним делали для «УББ». Начиналось оно так: «Его руки были зелены, как листва. Мы сидели на дачной лестнице Через дырочки в листве проникали спицы солнца, хотелось зажмуриться и думать о „вечных темах“ — об искусстве и преходящем в нем, о смерти…

Его зеленые руки внушали, благоговейные мысли о постоянстве творческого поиска… Он вытер вспотевшие ладони о штаны и они позеленели еще больше -„кооперативные — окраска линяет“ - объяснил Тима. Так искусство или смерть? Можно и об этом».

Тогда же Сережа Тимофеев написал мне: «Бог есть, но он изрядно поистрепался и постарел, он стал сентиментальным, плачет по любому поводу — за это я его люблю», и теперь я думаю: если отбросить поверхностное — то, что его застрели прямо у ночного коммерческого ларька, то, может быть, Сережа Тимофеев и ушел потому что здесь не осталось никого, кого можно было бы любить?…